распиши писало 2014 | тур 1: проза

[распиши писало]

Автор: -доставляется к пиву
Тур: тур 1, «Темно снаружи»
Название: —
Тема: маньяки
Вид работы: проза
Сеттинг: ориджинал
Персонажи: —

прикоснуться

0.

В порту – не на пристани – редко пахнет морем: больше рыбой – тухлой или свежей, это уж как повезет, – потом, пылью и разложением. Мне кажется это забавным. Для кого-то корабли и необъятная водная гладь (которую совсем-совсем не видно около складов, застроенных плотно друг другу; в переулке между ними едва могут разминуться двое, и даже в самый солнцепек там царит блаженная прохлада из-за высоких крыш) являются синонимом свободы и новой жизни, а для кого-то – знаменуют ее окончание.

Я прихожу в порт раз в неделю от скуки, потому что, к сожалению, моя жизнь не отличается разнообразием. Смотрю. Наблюдаю. Мне нравится наблюдать. В более благополучных районах люди напыщенные и скованные, истеричные и будто бы отрисованные кем-то – так и несет от них и фальшью, и напускной идеальностью. С ними неинтересно: редко под их масками скрывается что-либо, достойное восхищение или сострадания, скорее уж – брезгливости или, на худой конец, жалости.

Здесь же царит жизнь – пусть неидеальная, пусть резкая, пусть пахнущая помоями, слезами и дохлой рыбой. Люди в порту матерятся так, что краснеют уши. Люди злятся в полную силу, а не лишь жеманно морщат носы. Люди делают все, чтобы урвать хотя бы лишний час на жизнь – желательно, с полным животом и смазливой женщиной на коленях, но можно и без этого.

Я не понимаю этого – мне никогда не приходилось бороться ни за пропитание, ни за мягкую кровать, не приходилось беспокоиться о собственной безопасности – и оттого, наверное, интересуюсь. Я не могу понять, что есть такого привлекательного в их жизни, кроме вечного стремление иметь больше и лучше. Неужели они не знают, что, рано или поздно, больше и лучше может перестать существовать, и этот путь заведет их в тупик? Неужели… неужели все это стоит того, чтобы пробиться к благополучию?

Неужели жизнь стоит того, чтобы о ней так беспокоиться?

Мне кажется, что это неправильно: существовать ради какого-то далекого и недосягаемого идеально-счастливого будущего. В любой момент жизнь может оборваться – болезнь, или камень, неудачно попавший в макушку, или бандитский нож, вошедший под ребро. Так стоит ли ее тратить на столь долгий и, зачастую, бесполезный путь?

Я думаю, что нет. Я не хочу так долго ждать своего «больше» и «лучше». Я хочу получить все это сразу.

Сейчас.


1.

У Олли загорелая кожа и пшеничные волосы, руки все в шрамах и застиранная, но аккуратная одежда. Он часто улыбается и смеется так заразительно, что даже я, наблюдая, иногда тихо смеюсь вслед за ним. Олли таскает ящики в порту – и просто на торговые корабли, и контрабандистам, и даже пиратам. Так он сводит концы с концами и зарабатывает на еду.

На жизнь же им зарабатывает его сестра. Она темноволоса, и поступь у нее мягкая и плавная, и движения выверены, и ночью она предлагает свое тело любому желающему за умеренную плату, и если кто соглашается – стонет так сладострастно, что каждый ощущает себя желаннейшим из мужчин. Она красива – и печальна, потому кажется, что Олли радуется за них двоих.

Еще есть ее сын, но он появляется в порту редко. Ребенок слаб, хил и болен – об этом говорят и его бледность, и замедленные движения, и беспокойство, с которым все на него смотрят.

Я стараюсь не упустить Олли из виду ни на минуту – он слишком интересен, чтобы его потерять. Передвигаться и быть незаметным в узких переулках трудно, но от страха я чувствую себя лучше и бодрее. Страх заставляет сердце биться чаще – и он же делает человека настоящим. Страх срывает маски. Страх показывает лица.

Страх – свой или чужой – заставляет чувствовать меня лучше, и больше, и выше.

Иногда, прячась в тени и смотря на Олли, на то, как он перетаскивает ящики с пристани на корабль, мне кажется, что от его извечной улыбки хочется плакать.

Иногда я даже пытаюсь улыбнуться также – и знаю, что у меня не выходит. Наверное, для это нужно лицо Олли, не мое. Я просто тоже хочу чувствовать то счастье и ту радость, которые его переполняют.

Иногда Олли, утирая пот со лба или просто возвращаясь за очередным ящиком, смотрит в мою сторону, но меня не замечает.

Он часто щурится на солнце, задирая голову, или смотрит в сторону моря.

Олли стал бы хорошим матросом, пиратом или контрабандистом – это видно по нему и по его излишне долгому взгляду, посвященному кораблям. Он хотел бы этого. Может, желал бы больше всего на свете. Но море – то самое, жизнь и смерть, конец и начало, каждому свое – означало бы для него и прощание с прошлым. Наверное, он не был к этому готов – и не стал бы.

Что ж, а мне всегда было нечего терять.


2.

Имя сестры Олли – Ровена, и она томно вздыхает, стоя на углу. В свете луны ее лицо выглядит благородным и бледным, и смотрит она цепко и жестко, будто хищник, выбирающий себе добычу. Но улицы сегодня пустынны – никто не хочет жарких объятий или стонов или ни у кого нет на это денег, – поэтому Ровена может лишь томно вздыхать.

Я не пытаюсь сочувствовать или жалеть ее – каждый выбирает то, к чему способен. Кто-то может зарабатывать, стирая или прислуживая более обеспеченным и высокопоставленным, кто-то умеет готовить или разносить еду в захудалых тавернах. А кто-то только и способен что торговать своим телом – или, как Ровена, не только им, но и своей душой.

Она пронзительно кричит, когда я сжимаю руками ее горло и затаскиваю в ближайший переулок. Никто даже не зажигает света и не пытается проверить, что происходит – потому что всем плевать или потому что вскоре ее крик переходит в тихий сип, а потом беззвучные рыдания. Теплые слезы скатываются по ее щекам, а потом скапливаются между ее кожей и ребрами моих ладоней. Это – просто вода, только соленая. Как в море. Как в океане.

Ровена почти трепыхается в моих объятьях (я перехватываю ее одной рукой под грудью, а горло зажимаю локтем) еще с минуту, пока не замирает. Она никогда не улыбалась – не улыбается и сейчас. Теперь, в темноте, ее лицо не кажется ни красивым, ни благородным, скорее – напуганным до смерти. Они всегда такие – обезображенные, синеющие, с бессильно приоткрытыми ртами.

Будто смерть отнимает у них всю красоту, и радость, и счастье перед тем, как отобрать жизнь.

Будто бы это делаю я.

Кожа с лица Ровены отходит неохотно, и мне приходится с трудом отдирать ее – не помогает даже острый нож. Стараниями же обеспечить себе поддержку тоже не выходит, так что в том, что было раньше женской щекой, а после стало всего лишь плотью, сувениром, появляется продолговатая дыра-разрез.

Лицо Ровены, отделенное от ее черепа, не так печально, но все равно уродливо – из-за провалов на месте глаз, из-за впавшего носа, из-за отвисших губ, некогда целовавших и ласкавших мужчин, а сейчас открытых в вечном тихом крике.

Но я счастливо улыбаюсь, потому что для меня это лицо – красивейшее из всех.


3.

Я прихожу в дом Олли – жалкую лачугу с прохудившейся крышей, – когда солнце еще высоко и только-только начинает клониться на запад. Самый разгар работы – и час самых пустынных улиц в жилых районах бедноты. Нет даже извалявшихся в грязи детей, потому что все, кто могут зарабатывать на кусок хлеба, занимаются этим. А те, кто не могут… Что ж, они, как и племянник Олли, вынуждены все время проводить взаперти. Несчастные. Одинокие. Зачастую – умирающие. Незавидная участь, если подумать: провести маленькую вечность в камере, мучаясь, чтобы потом умереть, так ничего и не увидев, ничего не почувствовав, ничего не… узнав.

Дверь скрипит еле слышимо, но в царящей тишине любой шорох звучит подобно раскату грома. Только никто не выглядывает проверить, кто пришел; никто не двигается.

Я скорее угадываю, чем различаю вздох и прохожу дальше. За следующим вздохом следует плач и детский слабый голос. Ребенок зовет маму – хотя знает, что она не сможет прийти. Мои шаги тяжелее и громче; меня нельзя спутать с его матерью. Впрочем, любое дитя ожидает своего родителя и готово игнорировать остатки здравого смысла и неоспоримые факты. И в этом нет ничего дурного. Это… возможно понять.

Мальчик не издает и звука, когда моя рука смыкается на его шее. Он так худ и изнеможен, что не может даже сопротивляться, а мне не нужно прилагать множество усилий, чтобы… Чтобы что?

Перед тем, как глаза мальчишки стекленеют, он упорно шевелит губами.

Мама, понимаю я. Он снова зовет маму – будто бы она сможет его защитить, раз не защитила себя. Или будто бы он сможет снова ее увидеть. Еще раз. Хотя бы еще раз.

Кожа у мальчика мягкая и тонкая. Кажется, дотронься – и рассыплется или потрескается. Его лицо в моих руках выглядит беспомощно и, одновременно с этим, более здорово, чем до этого: в полутьме и отделенное от черепа оно лишено смертельной бледности и не обтягивает кости, словно у голодающего нищего.

Я думаю, что умирать – больно. Я каждый раз чувствую чужую боль, каждый раз вижу страх. Но этот мальчик умирал с облегчением – и с желанием. Не знаю, сказали ли ему, что его мать мертва; не знаю, угадал ли он это или увидел по чьим-то глазам. Но, думаю, он более всего на свете хотел встретиться с нею вновь.

Именно это мне и остается – думать.


4.

Улыбка Олли неестественна и фальшива, словно нарисованная маска. Я вижу, как до этого поющая от радости душа заливает его сердце горькими, ядовитыми слезами. Он хмур и сумрачен, и даже в солнечный день кажется, будто на его плечи небо обрушивает грозовые ливни.

Я устало и разочарованно улыбаюсь – его счастье оказалось мимолетным и ненастоящим, собственно, как и любое счастье, которое мне приходилось видеть.

Тем не менее, я все еще наблюдаю – как и несколько недель до этого.

Лицо Олли менялось постепенно, и именно из-за этих изменений мне казалось, что новая жизнь наполняла меня, будто пустой до того сосуд. Но именно сейчас я чувствую завершение… да, пути, пусть я и ненавижу это понятие. Впрочем, подобное стоило бы назвать завоеванием или кражей. Зачем чего-то добиваться, если это можно просто отобрать, присвоить, украсть? Я живу достаточно долго, чтобы знать, что заполучить себе можно, схитрив, не только золото, роскошь или продажных женщин, но и нечто более ценное, более высокое и непостижимое.

Я умею забирать себе чужую радость и чужое счастье – именно от этого мое сердце начинает петь. В итоге, конечно, я забираю и чью-то жизнь, но не это главное.

– Почему ты не улыбаешься, Олли? – спрашиваю я, когда он возвращается в свою лачугу.

Я сижу на шатком табурете точно в центре единственном комнаты и пытаюсь улыбаться – радостно, искренне, без фальши. Не знаю, получается ли.

От него несет дешевой брагой и горем – тем горем, которое он скрывает под маской для остальных.

Олли так пьян и столь несчастен, что даже не сопротивляется, когда мои руки тянуться к его шее. Он плачет, глядя поверх моего плеча, глядя на стену за моей спиной, ведь там, грубо прибитые к стене, висят лица его семьи.

Я до сих пор не чувствую боли, хотя мои родные – все до единого – тоже мертвы. Почему для остальных это столь важно? Что они делают, если ими так дорожат? Даже Олли. Он хоть осознает, что горюет по продажной шлюхе и обреченному на смерть в муках ребенку? Но тогда… отчего?

Олли умирает, а я так и не могу ничего понять. Я оставляю его лицо, превратившееся в маску, ему – нет смысла забирать то, в чем не видно ни ценности, ни неподдельности – и просто ухожу.

И счастье, наполнявшее меня до этого, начинает переливаться через край.

@темы: проза, русский язык, распиши писало 2014, распиши писало 2014 тур 1