Автор: Tagarela
Тур: тур 2, «Темно внутри»
Название: Журавлик в руках
Тема: магия крови
Вид работы: проза
Сеттинг: Черепашки-ниндзя
Персонажи: Ороку Санчо/кицунэ (ОЖП), его далёкий потомок Ороку Саки (Шреддер)/Эйприл О'Нил
прикоснуться
От автора: неуклюжая стилизация под псевдояпонщину и сахарные сопли во все поля; джен, гет; я на самом деле очень сильно вдохновлялась этим артом художника Dejavidetc, нарисованным на самом деле для этого макси.
Тогда Ороку Санчо не осознавал до конца, на что идёт: лишь хотел вернуть то, что потерял из-за собственной трусости.
Он был слаб, он был глуп, он был жалок.
Он дошёл до исключительного позора — сёгун, который остался без подданных, без армии, без воинов. Однако же он, во-первых, не видел в этом своей вины, а, во-вторых, не знал, что ещё можно сделать, чтобы переломить ситуацию в свою пользу.
Никто не прислуживал ему теперь, никто его не охранял, и он сидел и дрожал в своём замке, покинутый. А что ещё оставалось трусливому и недостойному правителю?
Прислуга тоже его оставила — только самые слабые, самые бедные и робкие, такие же, как и их господин, а также те немногие, кто был верен памяти его отца, то есть старики, остались в его замке.
Ороку Санчо поник сердцем.
Гнев, зависть, разочарование и печали своего пустого, мелочного, никчёмного сердца он срывал на безответных слугах: тех, кто ещё остался верен. Этим он всё больше ронял себя в их глазах.
Однажды Ороку Санчо ударил старуху-кухарку, которая была виновата всего лишь в том, что была глуповатой, но очень честной старой-престарой женщиной, которая прислуживала ещё деду своего нынешнего господина. По-хорошему, ей бы уже спокойно доживать свой век — но нельзя же допустить, чтобы маленький мальчик (которым сёгун всё ещё был в её глазах) ходил голодным!
Вот она и мыкалась по хозяйству, кряхтя.
Хозяйство замка разваливалось на глазах. И помощи ждать было неоткуда.
Руки уже не те, глаза — и подавно. Шатает старую на ходу... Вот она и подала неловко маленькому господину его вечерний рис. Оплошала, ох оплошала. Виновата? Кто бы спорил! И заслужила тяжёлый удар, а много ли надо старым косточкам?
Кулаком маленького господина ей прилетело как раз туда, где тонкая-тонкая кожа, покрытая старческими пятнами, ещё удерживала на себе совсем немного белых с чуть желтоватым оттенком волос.
А ведь когда-то, когда-то какой был водопад чёрных шёлковых прядей! Знатные дамы завидовали, вот как! Одна даже — одна из наложниц тогдашнего господина — заставила её остричь это роскошество.
Ни к чему такое покрывало чёрного шёлка подавальщице, незачем эту красоту на голове таскать деревенщине.
Старуха не забывала, кажется, свою невысказанную обиду. Но промолчала тогда — а что она сказать могла?
И сейчас молчала да вздыхала в ответ на грубое поведение маленького господина своего.
И в последний раз промолчала тоже. "Как же так, малень..." — вот и всё, что она ещё успела подумать.
Волновалась, ой волновалась старуха, что господин её маленький останется в горе да в небрежении.
Вся жизнь её была связана с этим замком да с родом Ороку. Другого ничего она не знала, да ей и не нужно было.
Поднялась она после удара своего маленького господина и, бормоча извинения, принялась собирать упавшие тарелки.
Да только — чудо чуднОе — руки-то тарелки не брали, руки её старые насквозь проходили.
Что ж такое? Никак демоны-тенгу тарелки заворожили? Ой беда, ой беда, не нужно в замке ещё и этой напасти! А то, скажете, жизнь её господина маленького трепала да обделяла?
Идёт старая, чтобы собою господина-то заслонить, да только... сквозь него проходит.
И на полу — на полу, на циновках, какая-то старуха высохшая, глядь, лежит.
Что творится, ой что творится в мире. Всё совсем не так нонеча, как давеча бывало.
Стала старая кухарка дзибакурэем.
И принялась бродить по замку, дивясь на себя, что сквозь стены проходит, да о маленьком господине печалясь.
Как помочь ему? Как вернуть войско да слуг в замок? Как силу вернуть роду Ороку, как почёт вернуть?
Вы не знаете, а она знает.
Да только вам не скажет. А кому скажет — тот, кажется, слушать её совсем не рад.
Не дрожи-кось да не забивайся за шкаф, маленький господин. Пыльно там, вишь, грязи полно. А как не стало меня, старой, так и протирать-то там некому. Платье замараешь, а платье у тебя роскошное. Зачем красоту такую пачкать? Ты лучше меня, старую, послушай.
И не бойся ничего. Не горная ямауба к тебе пришла, а твоя кухарка старая.
Ну кого, ну кого я съем, маленький господин? Ты рот-то мой видел: один зуб торчит снизу, да и тот уже шатается. Но нечего тебе на меня, старую и страшную, смотреть, правильно сделал, что руками лицо закрыл. Ты слушай, слушай, что старуха тебе скажет, да запоминай.
А не упомнишь сразу — так я повторю, затвержу.
Есть у нас возле замка лес, ты ещё, когда маленьким был, ходить туда боялся, демонов-тэнгу да ёкаев страшился.
Да только теперь я тебя охранять буду, бесплотная, да лучше любого оружия, лучше твоих самураев-предателей тебя уберегу, только слушай, слушай меня, старую.
Ещё моя бабка мне сказывала, когда я была совсем маленькой и жила в нашей деревне... А ей — её бабка. Много-много раз зима сменяла весну, как пришла неведомо откуда да поселилась в наших краях красавица. А красавица-то непростая. Волосы её — дурные, дурные волосы, не чёрным шёлком они стелются, а огнём горят, рыжие они, рыжие, как листва по осени! Не бывает у людей таких волос, мой маленький господин, да и не была она человеком — под расшитыми странными знаками полами её нарядного кимоно — девять хвостов, маленький господин!
не враньё это, не выдумка — правильно делаешь, что веришь мне, старой, бесплотной, правильно делаешь, что слушаешь, дыхание затаив!
Девять хвостов — рыжих, рыжих, как и дурные волосы на её прекрасной головке. Да, уж она красавица, маленький господин. не придётся тебе пересиливать себя, чтобы речи ей ласковые сказывать, не придётся тебе пересиливать себя, чтобы сердце её в плен взять.
Хоть и кицунэ она, хоть и живёт столько, что людям и не вообразить — а та же женщина эта красавица, ничем она от нас, простых, не отличается. Тоскует она в лесу, ждёт-пождёт, как придёт к ней молодой красавиц.
Да нейдёт никто — все девяти хвостов да силы колдовской боятся.
Теперь, теперь, когда я умерла, когда я превратилась в дух бесплотный, многое мне ведомо, чего не знала, кости свои старые таская.
Хвосты, маленький господин!
Улести её сладкими речами, говори ей о любви, говори ей о том, что нслушался ты сказок старой кухарки о красавице, живущей одиноко в лесу, говори ей, что влюбился по одним только рассказам — да и пошёл полюбоваться на лицо её, что всего краше.
Послушает она таких речей, наглядится в твои красивые глаза, набудется с тобой — и уснёт, положив головку тебе на плечо, уснёт в сладких мечтаниях, что заберёшь ты её в замок да сделаешь женой, уснёт счастливая, что счастье своё встретила — а ты хватай свою древнюю катану предков да и руби, руби хвосты её! Хвосты руби, да желания загадывай!
Желай, желай себе, чтобы вернулось богатство и могущество к роду Ороку, чтобы потоми твои достигали мощи, неведомой тебе! Чтобы самураи твои одумались да вернулись! Руби её хвосты, руби. Не жалей красавицу — и не желай её, нелюдь она, не принесёт она добра тебе.
Ороку Санчо послушался — а что ему оставалось делать?
Страх так никуда и не пропал, но у слабого и трусливого Ороку Санчо было то, что могло дать ему перед кицунэ защиту понадэжнее любой брони, и, может быть, вернее заклятий старой верной кухарки: он был очень красив по меркам средневековой Японии — красив утончённой, аристократической мужской красотой.
Кицунэ поверила. Всё произошло так, как говорил ему призрак — ох и напугала же его старуха тогда!
Рыжеволосая девушка, совсем-совсем молодая по виду, слушала лживые любоыные речи, потупив глаза долу, слушала, и Ороку Санчо ощущал свеой трусливой, недостойной душой её жадное и горячее желание верить, которое тем сильнее было, что вынашивалось долго, очень долго.
Пока она слушала речи о своей красоте и радовалась, как простая человеческая девушка, что полюбил её такой знатный и статный даймё, хвосты её подрагивали слегка под подолом кимоно. Со стороны можно было бы подумать, что это одеяние её чудесное трепещет и волнуется само собой. Красивое было зрелище, да. Ороку Санчо сложил потом стихи по этому случаю, только они не были записаны и оттого не остались в памяти.
Хвосты отрублены, желания загаданы.
Кровь кицунэ струилась по её нарядным одеждам и смешалась с её девственной кровью, пролитой чуть ранее.
Девушка-кицунэ должна была умереть сразу же — на это и рассчитывал Ороку Санчо, потому и не стал её добивать — но она всё же оставалась кицунэ, и поэтому она пожила ещё немного.
А пока она жила, пока она мучилась, умирая, пока жизнь покидала её — у неё ещё оставалось время, и она ещё успела проклясть самым страшным проклятием, проклятием крови.
Кого же она прокляла?
Ороку Санчо проклясть она не могла, потому что любовь горела в ней, хоть и обесчещенная, хоть и растоптанная, но любовь кицунэ, у которой отрубили хвосты, не могла пройти даже после такого страшного предательства. Родившись в её сердце один раз, она так и осталась там навсегда.
И весь его род не могла она проклясть — не было сил на это, вся её магия ушла вместе с отрубленными хвостами.
И всех его потомков мужского пола проклясть она не могла.
Кого же тогда прокляла кицунэ?
Она прокляла далёкого, далёкого потомка Ороку Санчо. Который родится спустя несколько веков.
Пусть — так прокляла кицунэ, у которой отрубили её девять хвостов, у которой отняли надежду на счастье — пусть у Ороку Санчо родится великий потомок, равный по силе и по величию самым славным воинам древности. Пусть будет он красив, умён, искусен в бою, отважен и горд.
И пусть встретит он девушку, — да не простую! — девушку с такими же волосами, как мои, девушку с волосами цвета опавших осенних листьев.
И пусть — продолжила она проклинать — полюбит он её так же, как полюбила я жестокого Ороку Санчо.
И пусть желает он её так же, как я желаю жестокого Ороку Санчо.
И пусть недоступной будет она для него так же, как недоступны для меня все мои сладкие сны, которые видела я в объятиях Ороку Санчо.
И пусть так же манит она его — и не получит он её, как и я не получу всего того, о чём мечтала, пока слушала сладкие речи вероломного Ороку Санчо.
И горе его, и тоска его, и неутолённые желания его — так завершила загубленная кицунэ своё проклятие — пусть будут равны по силе моему горю, моей тоске и моим неутолённым желаниям.
Да будет так! — подумала кицунэ, умирая.
Да сбудется моё проклятие.
И когда прошло много-много вёсен и зим, проклятие сбылось и стало так.
Ороку Саки приходит в свои покои — те, что отвёл ему Кренг на Технодроме — усталый и разбитый.
Он не может себе позволить показать слабость ни перед подельником, ни перед Бибопом с Рокстеди. Он всегда должен быть сильным. Он всегда должен быть закрыт для чувств и эмоций. Кто пойдёт за ним, кто признает его лидером, если увидит его поникшим, опустившим руки?
А сейчас Ороку Саки думает не про битвы, не про планы захвата Вселенной и даже не про то, как победить черепашек.
Пусть все планы и победы летят в тартарары! Одну минуту в день — всего одну минуту в день, тысяча чертей! — он может позволить себе побыть сентиментальным.
Ему противно от себя самого, но он действительно не мог придумать ничего получше в качестве средства для облегчения своей тоски. Он вспомнил про эту историю однажды, когда готов был выть от того, как сильно он хотел... Нет! нет, нет, про это нельзя даже думать. Нельзя быть слабым, нельзя!
Каждый японский ребёнок знает эту глупую и трогательную историю про то, что надо сложить тысячу журавликов, и тогда даже самая безрассудная и неосуществимая мечта может сбыться.
Ороку Саки очень сердит сам на себя. Уж если принялся заниматься такой чепухой, то хотя бы с пользой.
Мог бы загадать, в конце концов, чтобы черепахи наконец-то сдохли и перестали ему мешать.
Мог бы загадать мировое господство.
А ты, идиот... Ты просто никчёмный идиот, права была мамочка, когда говорила. И противный голос у него в голове, который настойчиво шепчет ему, какой же он кретин, подозрительно похож на сварливый голос его матери и ещё чуть-чуть — на раздражённый визг Кренга.
— Пожалуйста, помолчи ещё пятьдесят четыре секунды, — стараясь сохранять спокойствие, отвечает Саки злобному голосу.
Он бы не стал так заискивать и столь вежливо просить, но ему необходима эта минута, всего одна минута в день — большего он позволить себе не может.
Руки знают все эти движения по линиям бумаги. Пройдёт всего сорок две секунды, и Саки сам высмеет себя: ни его мамочка, ни Кренг, ни Хамато Йоши даже не догадываются, что на самом деле Шреддер себе самый строгий критик и самый жестокий судья.
— Ты никогда не добьёшься её, глупец, — скажет он сам себе спустя одну тридцать одну секунду, — Ты только зря тратишь время, ты что, всё ещё тот сопляк, который верит в сентиментальные сказочки для тупых маленьких детей?
Так он скажет.
Но не сейчас. Сейчас — нельзя.
Пальцы складывают бумагу, короткие ногти полируют сгибы.
Ороку Саки думает о смелой наивной девушке и белой-белой кожей и очень нежными ладонями — он сам знает, он недавно схватил за эту маленькую, мягкую ладонь, он помнит, он готов благословлять сейчас свою выучку ниндзя, которая не даёт ему забыть короткое прикосновение. А может быть, не в выучке дело.
Спустя шесть секунд на его ладони будет лежать совсем маленький журавлик — бестолковый, нелепый, весь из острых сгибов.
Глупо желать девушку с волосами цвета облетевших осенних листьев сильнее, чем власти над всей планетой Земля.
Ороку Саки отправит никчёмного бумажного журавлика в полёт за пределы Технодрома, туда, где его не смогут отыскать ни два недоумка-мутанта, ни механически солдаты, никто.
И жестоко высмеет себя, придумает для себя немало издевательских прозвищ.
И, может быть, даст себе зарок больше не заниматься этой сентиментальной мутью.
Осталось совсем немного — всего девятьсот семьдесят восемь. Он справится.
Если это не поможет, — думает Ороку Саки — то не поможет уже нич...
Нет, так думать нельзя — да и некогда. На технодроме очень много дел, а его сегодняшняя минута — одна минута слабости в день, которую он, пусть и переступая через себя, почти что ломая себя, но всё же себе позволил — прошла.
Тур: тур 2, «Темно внутри»
Название: Журавлик в руках
Тема: магия крови
Вид работы: проза
Сеттинг: Черепашки-ниндзя
Персонажи: Ороку Санчо/кицунэ (ОЖП), его далёкий потомок Ороку Саки (Шреддер)/Эйприл О'Нил
прикоснуться
От автора: неуклюжая стилизация под псевдояпонщину и сахарные сопли во все поля; джен, гет; я на самом деле очень сильно вдохновлялась этим артом художника Dejavidetc, нарисованным на самом деле для этого макси.
Ведь я мечтаю о том, что и ты тоже:
Чтобы журавль в руках, а клинок в ножнах...
©
Чтобы журавль в руках, а клинок в ножнах...
©
I
(время действия — 1583-1584 год, место действия — Япония, таймлайм — после серии «Полёт на Драконе»)
(время действия — 1583-1584 год, место действия — Япония, таймлайм — после серии «Полёт на Драконе»)
Тогда Ороку Санчо не осознавал до конца, на что идёт: лишь хотел вернуть то, что потерял из-за собственной трусости.
Он был слаб, он был глуп, он был жалок.
Он дошёл до исключительного позора — сёгун, который остался без подданных, без армии, без воинов. Однако же он, во-первых, не видел в этом своей вины, а, во-вторых, не знал, что ещё можно сделать, чтобы переломить ситуацию в свою пользу.
Никто не прислуживал ему теперь, никто его не охранял, и он сидел и дрожал в своём замке, покинутый. А что ещё оставалось трусливому и недостойному правителю?
Прислуга тоже его оставила — только самые слабые, самые бедные и робкие, такие же, как и их господин, а также те немногие, кто был верен памяти его отца, то есть старики, остались в его замке.
Ороку Санчо поник сердцем.
Гнев, зависть, разочарование и печали своего пустого, мелочного, никчёмного сердца он срывал на безответных слугах: тех, кто ещё остался верен. Этим он всё больше ронял себя в их глазах.
Однажды Ороку Санчо ударил старуху-кухарку, которая была виновата всего лишь в том, что была глуповатой, но очень честной старой-престарой женщиной, которая прислуживала ещё деду своего нынешнего господина. По-хорошему, ей бы уже спокойно доживать свой век — но нельзя же допустить, чтобы маленький мальчик (которым сёгун всё ещё был в её глазах) ходил голодным!
Вот она и мыкалась по хозяйству, кряхтя.
Хозяйство замка разваливалось на глазах. И помощи ждать было неоткуда.
Руки уже не те, глаза — и подавно. Шатает старую на ходу... Вот она и подала неловко маленькому господину его вечерний рис. Оплошала, ох оплошала. Виновата? Кто бы спорил! И заслужила тяжёлый удар, а много ли надо старым косточкам?
Кулаком маленького господина ей прилетело как раз туда, где тонкая-тонкая кожа, покрытая старческими пятнами, ещё удерживала на себе совсем немного белых с чуть желтоватым оттенком волос.
А ведь когда-то, когда-то какой был водопад чёрных шёлковых прядей! Знатные дамы завидовали, вот как! Одна даже — одна из наложниц тогдашнего господина — заставила её остричь это роскошество.
Ни к чему такое покрывало чёрного шёлка подавальщице, незачем эту красоту на голове таскать деревенщине.
Старуха не забывала, кажется, свою невысказанную обиду. Но промолчала тогда — а что она сказать могла?
И сейчас молчала да вздыхала в ответ на грубое поведение маленького господина своего.
И в последний раз промолчала тоже. "Как же так, малень..." — вот и всё, что она ещё успела подумать.
Волновалась, ой волновалась старуха, что господин её маленький останется в горе да в небрежении.
Вся жизнь её была связана с этим замком да с родом Ороку. Другого ничего она не знала, да ей и не нужно было.
Поднялась она после удара своего маленького господина и, бормоча извинения, принялась собирать упавшие тарелки.
Да только — чудо чуднОе — руки-то тарелки не брали, руки её старые насквозь проходили.
Что ж такое? Никак демоны-тенгу тарелки заворожили? Ой беда, ой беда, не нужно в замке ещё и этой напасти! А то, скажете, жизнь её господина маленького трепала да обделяла?
Идёт старая, чтобы собою господина-то заслонить, да только... сквозь него проходит.
И на полу — на полу, на циновках, какая-то старуха высохшая, глядь, лежит.
Что творится, ой что творится в мире. Всё совсем не так нонеча, как давеча бывало.
Стала старая кухарка дзибакурэем.
И принялась бродить по замку, дивясь на себя, что сквозь стены проходит, да о маленьком господине печалясь.
Как помочь ему? Как вернуть войско да слуг в замок? Как силу вернуть роду Ороку, как почёт вернуть?
Вы не знаете, а она знает.
Да только вам не скажет. А кому скажет — тот, кажется, слушать её совсем не рад.
Не дрожи-кось да не забивайся за шкаф, маленький господин. Пыльно там, вишь, грязи полно. А как не стало меня, старой, так и протирать-то там некому. Платье замараешь, а платье у тебя роскошное. Зачем красоту такую пачкать? Ты лучше меня, старую, послушай.
И не бойся ничего. Не горная ямауба к тебе пришла, а твоя кухарка старая.
Ну кого, ну кого я съем, маленький господин? Ты рот-то мой видел: один зуб торчит снизу, да и тот уже шатается. Но нечего тебе на меня, старую и страшную, смотреть, правильно сделал, что руками лицо закрыл. Ты слушай, слушай, что старуха тебе скажет, да запоминай.
А не упомнишь сразу — так я повторю, затвержу.
Есть у нас возле замка лес, ты ещё, когда маленьким был, ходить туда боялся, демонов-тэнгу да ёкаев страшился.
Да только теперь я тебя охранять буду, бесплотная, да лучше любого оружия, лучше твоих самураев-предателей тебя уберегу, только слушай, слушай меня, старую.
Ещё моя бабка мне сказывала, когда я была совсем маленькой и жила в нашей деревне... А ей — её бабка. Много-много раз зима сменяла весну, как пришла неведомо откуда да поселилась в наших краях красавица. А красавица-то непростая. Волосы её — дурные, дурные волосы, не чёрным шёлком они стелются, а огнём горят, рыжие они, рыжие, как листва по осени! Не бывает у людей таких волос, мой маленький господин, да и не была она человеком — под расшитыми странными знаками полами её нарядного кимоно — девять хвостов, маленький господин!
не враньё это, не выдумка — правильно делаешь, что веришь мне, старой, бесплотной, правильно делаешь, что слушаешь, дыхание затаив!
Девять хвостов — рыжих, рыжих, как и дурные волосы на её прекрасной головке. Да, уж она красавица, маленький господин. не придётся тебе пересиливать себя, чтобы речи ей ласковые сказывать, не придётся тебе пересиливать себя, чтобы сердце её в плен взять.
Хоть и кицунэ она, хоть и живёт столько, что людям и не вообразить — а та же женщина эта красавица, ничем она от нас, простых, не отличается. Тоскует она в лесу, ждёт-пождёт, как придёт к ней молодой красавиц.
Да нейдёт никто — все девяти хвостов да силы колдовской боятся.
Теперь, теперь, когда я умерла, когда я превратилась в дух бесплотный, многое мне ведомо, чего не знала, кости свои старые таская.
Хвосты, маленький господин!
Улести её сладкими речами, говори ей о любви, говори ей о том, что нслушался ты сказок старой кухарки о красавице, живущей одиноко в лесу, говори ей, что влюбился по одним только рассказам — да и пошёл полюбоваться на лицо её, что всего краше.
Послушает она таких речей, наглядится в твои красивые глаза, набудется с тобой — и уснёт, положив головку тебе на плечо, уснёт в сладких мечтаниях, что заберёшь ты её в замок да сделаешь женой, уснёт счастливая, что счастье своё встретила — а ты хватай свою древнюю катану предков да и руби, руби хвосты её! Хвосты руби, да желания загадывай!
Желай, желай себе, чтобы вернулось богатство и могущество к роду Ороку, чтобы потоми твои достигали мощи, неведомой тебе! Чтобы самураи твои одумались да вернулись! Руби её хвосты, руби. Не жалей красавицу — и не желай её, нелюдь она, не принесёт она добра тебе.
III
(время действия — 1584 год и позднее, место действия — Япония, таймлайм — после серии «Полёт на Драконе»)
(время действия — 1584 год и позднее, место действия — Япония, таймлайм — после серии «Полёт на Драконе»)
Ороку Санчо послушался — а что ему оставалось делать?
Страх так никуда и не пропал, но у слабого и трусливого Ороку Санчо было то, что могло дать ему перед кицунэ защиту понадэжнее любой брони, и, может быть, вернее заклятий старой верной кухарки: он был очень красив по меркам средневековой Японии — красив утончённой, аристократической мужской красотой.
Кицунэ поверила. Всё произошло так, как говорил ему призрак — ох и напугала же его старуха тогда!
Рыжеволосая девушка, совсем-совсем молодая по виду, слушала лживые любоыные речи, потупив глаза долу, слушала, и Ороку Санчо ощущал свеой трусливой, недостойной душой её жадное и горячее желание верить, которое тем сильнее было, что вынашивалось долго, очень долго.
Пока она слушала речи о своей красоте и радовалась, как простая человеческая девушка, что полюбил её такой знатный и статный даймё, хвосты её подрагивали слегка под подолом кимоно. Со стороны можно было бы подумать, что это одеяние её чудесное трепещет и волнуется само собой. Красивое было зрелище, да. Ороку Санчо сложил потом стихи по этому случаю, только они не были записаны и оттого не остались в памяти.
Хвосты отрублены, желания загаданы.
Кровь кицунэ струилась по её нарядным одеждам и смешалась с её девственной кровью, пролитой чуть ранее.
Девушка-кицунэ должна была умереть сразу же — на это и рассчитывал Ороку Санчо, потому и не стал её добивать — но она всё же оставалась кицунэ, и поэтому она пожила ещё немного.
А пока она жила, пока она мучилась, умирая, пока жизнь покидала её — у неё ещё оставалось время, и она ещё успела проклясть самым страшным проклятием, проклятием крови.
Кого же она прокляла?
Ороку Санчо проклясть она не могла, потому что любовь горела в ней, хоть и обесчещенная, хоть и растоптанная, но любовь кицунэ, у которой отрубили хвосты, не могла пройти даже после такого страшного предательства. Родившись в её сердце один раз, она так и осталась там навсегда.
И весь его род не могла она проклясть — не было сил на это, вся её магия ушла вместе с отрубленными хвостами.
И всех его потомков мужского пола проклясть она не могла.
Кого же тогда прокляла кицунэ?
Она прокляла далёкого, далёкого потомка Ороку Санчо. Который родится спустя несколько веков.
Пусть — так прокляла кицунэ, у которой отрубили её девять хвостов, у которой отняли надежду на счастье — пусть у Ороку Санчо родится великий потомок, равный по силе и по величию самым славным воинам древности. Пусть будет он красив, умён, искусен в бою, отважен и горд.
И пусть встретит он девушку, — да не простую! — девушку с такими же волосами, как мои, девушку с волосами цвета опавших осенних листьев.
И пусть — продолжила она проклинать — полюбит он её так же, как полюбила я жестокого Ороку Санчо.
И пусть желает он её так же, как я желаю жестокого Ороку Санчо.
И пусть недоступной будет она для него так же, как недоступны для меня все мои сладкие сны, которые видела я в объятиях Ороку Санчо.
И пусть так же манит она его — и не получит он её, как и я не получу всего того, о чём мечтала, пока слушала сладкие речи вероломного Ороку Санчо.
И горе его, и тоска его, и неутолённые желания его — так завершила загубленная кицунэ своё проклятие — пусть будут равны по силе моему горю, моей тоске и моим неутолённым желаниям.
Да будет так! — подумала кицунэ, умирая.
Да сбудется моё проклятие.
И когда прошло много-много вёсен и зим, проклятие сбылось и стало так.
IV
(Время действия — 1987 год и позднее, таймлайм — после серии «Оно явилось из канализации» и далее)
(Время действия — 1987 год и позднее, таймлайм — после серии «Оно явилось из канализации» и далее)
Мы из панельных новостроек. Быть может, поэтому
В каждом из нас завис мальчишка с мечтами поэта?
©
В каждом из нас завис мальчишка с мечтами поэта?
©
Ороку Саки приходит в свои покои — те, что отвёл ему Кренг на Технодроме — усталый и разбитый.
Он не может себе позволить показать слабость ни перед подельником, ни перед Бибопом с Рокстеди. Он всегда должен быть сильным. Он всегда должен быть закрыт для чувств и эмоций. Кто пойдёт за ним, кто признает его лидером, если увидит его поникшим, опустившим руки?
А сейчас Ороку Саки думает не про битвы, не про планы захвата Вселенной и даже не про то, как победить черепашек.
Пусть все планы и победы летят в тартарары! Одну минуту в день — всего одну минуту в день, тысяча чертей! — он может позволить себе побыть сентиментальным.
Ему противно от себя самого, но он действительно не мог придумать ничего получше в качестве средства для облегчения своей тоски. Он вспомнил про эту историю однажды, когда готов был выть от того, как сильно он хотел... Нет! нет, нет, про это нельзя даже думать. Нельзя быть слабым, нельзя!
Каждый японский ребёнок знает эту глупую и трогательную историю про то, что надо сложить тысячу журавликов, и тогда даже самая безрассудная и неосуществимая мечта может сбыться.
Ороку Саки очень сердит сам на себя. Уж если принялся заниматься такой чепухой, то хотя бы с пользой.
Мог бы загадать, в конце концов, чтобы черепахи наконец-то сдохли и перестали ему мешать.
Мог бы загадать мировое господство.
А ты, идиот... Ты просто никчёмный идиот, права была мамочка, когда говорила. И противный голос у него в голове, который настойчиво шепчет ему, какой же он кретин, подозрительно похож на сварливый голос его матери и ещё чуть-чуть — на раздражённый визг Кренга.
— Пожалуйста, помолчи ещё пятьдесят четыре секунды, — стараясь сохранять спокойствие, отвечает Саки злобному голосу.
Он бы не стал так заискивать и столь вежливо просить, но ему необходима эта минута, всего одна минута в день — большего он позволить себе не может.
Руки знают все эти движения по линиям бумаги. Пройдёт всего сорок две секунды, и Саки сам высмеет себя: ни его мамочка, ни Кренг, ни Хамато Йоши даже не догадываются, что на самом деле Шреддер себе самый строгий критик и самый жестокий судья.
— Ты никогда не добьёшься её, глупец, — скажет он сам себе спустя одну тридцать одну секунду, — Ты только зря тратишь время, ты что, всё ещё тот сопляк, который верит в сентиментальные сказочки для тупых маленьких детей?
Так он скажет.
Но не сейчас. Сейчас — нельзя.
Пальцы складывают бумагу, короткие ногти полируют сгибы.
Ороку Саки думает о смелой наивной девушке и белой-белой кожей и очень нежными ладонями — он сам знает, он недавно схватил за эту маленькую, мягкую ладонь, он помнит, он готов благословлять сейчас свою выучку ниндзя, которая не даёт ему забыть короткое прикосновение. А может быть, не в выучке дело.
Спустя шесть секунд на его ладони будет лежать совсем маленький журавлик — бестолковый, нелепый, весь из острых сгибов.
Глупо желать девушку с волосами цвета облетевших осенних листьев сильнее, чем власти над всей планетой Земля.
Ороку Саки отправит никчёмного бумажного журавлика в полёт за пределы Технодрома, туда, где его не смогут отыскать ни два недоумка-мутанта, ни механически солдаты, никто.
И жестоко высмеет себя, придумает для себя немало издевательских прозвищ.
И, может быть, даст себе зарок больше не заниматься этой сентиментальной мутью.
Осталось совсем немного — всего девятьсот семьдесят восемь. Он справится.
Если это не поможет, — думает Ороку Саки — то не поможет уже нич...
Нет, так думать нельзя — да и некогда. На технодроме очень много дел, а его сегодняшняя минута — одна минута слабости в день, которую он, пусть и переступая через себя, почти что ломая себя, но всё же себе позволил — прошла.
@темы: проза, русский язык, распиши писало 2014, распиши писало 2014 тур 2
-
-
06.03.2017 в 19:40